Почему? Возьмите Блейка, Элиота. У первого тонны чисто его специфических терминов, выражений, кочующих из стихотворения в стихотворение.
а потому, что имея производную и взяв от неё первообразную вы можете получить функцию, от которой бралась производная, только с точностью до произвольной константы... другими словами, если вы смотрите выступление артиста, который пытается подражать Чарли Чаплину, то вы, конечно, поимеете представление о манере игры этого актера, но не более того... а далее люди вроде бальзаковского Луи Ламбера начинают фантазировать, мол что им открылся весь внутренний мир актера... ради бога фантазируйте, но вам всегда могут сказать, что раз вы не видели электрона, то и не можете сказать, что это частица или волна...
[cut]Случается иногда — в один из тех зловещих моментов, когда лучшие умы оказываются ниже своего назначения, что слишком молчаливое внимание кружка начинает походить на скуку, но нет поэта с мощной грудью, с сердцем, исполненным меда или желчи, у которого не было бы помощника, готового воодушевить собрание. Если нужно, он бросается из оконной ниши через стулья, через кресла и, остановившись посреди кружка, топает ногами, беснуется, произносит бессвязные слова, пока, овладев своим волнением, не поспешит укрыться в нише, где восторг его еще бурлит некоторое время, как затухающий пожар.
Однако тем временем чтение продолжается, и начинают возникать прерывающие его слова. К какому жанру, к какой эпохе относится стихотворение, которое вас опьянило? Быть может, девушки Гренады, серенады и променады поведали вам о тайниках Альгамбры, об усладе апельсиновых садов?
— О! Здесь нечто мавританское! — говорит тот.
— О! Это Африка! — восклицает этот.
— И вместе с тем Испания! — прибавляет другой.
— этом стихе чувствуются минареты!
— Это подлинная Гренада!
— Это подлинный Восток!
Даю святое, честное слово, при мне об Африке и Испании было сказано: «Это подлинный Восток!»
Если же случится, что суровое средневековье, его ступени и пени, его жилища и кладбища, его трубадуры и амбразуры наполнят ваш слух рыцарскими рассказами: стрельчатая арка, архитектурная розетка, пилястр, камень, превращенный в кружево, — вот какими восторженными эпитетами разразятся колористы поэзии.
— Эти стихи изящны, как колонна Парфенона.
— Эта элегия подобна статуе из паросского мрамора, найденной на берегу источника.
— Это теория, приносящая себя в жертву.
— Это амфора, собравшая мед Гиметской горы.
Такие слова — для греческой поэзии; она несколько вышла из моды, но все же обладает довольно обширным хвалебным словарем.
Но пока мы исступленно слушаем, часы бегут, и вот-вот зазвучат последние строфы; тут местный колорит исчезает, и возбуждение доходит до такой степени душевного расстройства, что отдельных замысловатых словечек становится недостаточно, нужно найти нечто завершающее всеобщую хвалу в крике или в образе.
Поэт умолк... Общество поднимается... Что это? Где элегантные, сдержанные манеры парижских салонов? Куда девалась вежливость мужчин, выдержка женщин? Все внезапно смешалось; слушатели бросаются к чтецу, и протяжный крик восторга, слитый с рукоплесканиями и бешеным топотом, заполняет пораженный слух; а затем в общем бурном ропоте вспыхивают, как молнии во время грозы: «Восхитительно! Чудесно! Грандиозно! Непостижимо!» один из вечеров я ловко подготовил: «СНОГСШИБАТЕЛЬНО!» Словечко было принято, но я свергнул его другим: «ОГЛУШИТЕЛЬНО!» Оно было лучше пущено и больше понравилось.
Что же до вас, несчастные, к кому я обращаюсь, имейте в виду, что «ЧУДЕСНО» и «ГРАНДИОЗНО» — это наименьшее, чем вы обязаны элегии из пятнадцати стихов или оде из трех строф. Если же речь идет о драме: «Это возрожденный век! Это история в действии! Это исполин, изображенный во весь рост! Это встает прошлое! Это открывается будущее! Это мир! Это вселенная! Это бог!»[/cut]
кстати, прошу отметить! даже если переводит сам автор (а я честно не знаю кто с французского переводил подстрочник сам Толстой?), то для того чтобы судить о стиле автора нужно читать его в оригинале - по-французски 
Всего перевели на русский при жизни, а потом ещё по нескольку раз. Во всех приличных домах на полке стоял, между Марк Твеном и Жюль Верном. Чуковский, говорят, мог на спор вспомнить 300 персонажей Диккенса по имени 
